Очерки по теории сексуальности [litres] - Зигмунд Фрейд

посадил туда. Честное слово, я хорошо это помню»[167].

Я: «А что еще ты можешь припомнить?»

Ганс: «Что Анна ездила в коробке, это я хорошо помню. Честно-честно!»

Я: «Но ведь в прошлом году Анна ехала с нами в купе».

Ганс: «Зато раньше всегда ездила в коробке».

Я: «В маминой коробке?»

Ганс: «Да, это была мамина коробка».

Я: «Где же она стояла?»

Ганс: «Дома, на чердаке».

Я: «Выходит, она носила коробку с собой?»[168]

Ганс: «Нет! Когда мы снова поедем в Гмунден, Ханна опять поедет в коробке».

Я: «Как же она вылезла из коробки?»

Ганс: «Ее вытащили».

Я: «Кто вытащил? Мама?»

Ганс: «Мы с мамой. Потом мы сели в повозку, Ханна ехала верхом на лошади, а кучер погонял. Он сидел впереди. Не помню, был ли ты с нами. Мама все знает, но этого она не знает, она опять забыла. Ничего ей не говори!»

Я заставил его повторить этот рассказ, чтобы записать в точности.

Ганс: «Потом Ханна вылезла».

Я: «Она ведь и ходить тогда не могла!»

Ганс: «Мы вынесли ее на руках».

Я: «Как же она могла сидеть на лошади, ведь в прошлом году она совсем не умела сидеть».

Ганс: «Нет, она сидела верхом и погоняла лошадь, щелкала кнутом. который раньше был у меня. Стремян у лошади не было, но Ханна ехала верхом. Папа, я вовсе не шучу!»

Что должна была означать эта бессмыслица, которую мальчик столь настойчиво повторял? На самом деле это вовсе не бессмыслица, а пародия – это месть Ганса отцу. Она должна означать приблизительно следующее: раз ты упорно думаешь, что я могу поверить в аиста, который в октябре будто бы принес Ханну, хотя я уже летом, когда мы уехали в Гмунден, заметил у матери большой живот, то я могу требовать, чтобы и ты верил моим вымыслам. Ведь что может скрываться за утверждением Ганса, будто бы Ханна уже прошлым летом ездила в коробке в Гмунден, как не осведомленность о беременности матери? А его рассуждения по поводу такой же поездки в следующем году отражают обычный способ, каким бессознательные мысли из прошлого проникают в сознание; или же он располагает некими особыми основаниями считать, что к ближайшей летней поездке мать опять будет беременна, и он опасается этого. Заодно мы узнаем, что именно испортило ему поездку в Гмунден, – это видно из его второй фантазии.

«Позже я спросил его, как, собственно говоря, Ханна очутилась в маминой постели после рождения».

Тут Ганс получает, что называется, возможность развернуться и вдосталь «подразнить» отца.

«Ганс: «Ханна только родилась. Госпожа Краус (акушерка) уложила ее в кровать. Она сама не умела ходить, конечно. Аист принес ее в своем клюве. Она еще не ходила. (Продолжает без остановки:) Аист подошел к двери и постучал; все спали, но у него был подходящий ключ; он отпер двери и уложил Ханну в твою кровать[169]; мама крепко спала; нет, аист положил Ханну в мамину кровать. Была ночь, аист очень тихо положил ее в кровать, он ступал бесшумно, а потом взял шляпу и ушел обратно. Нет, шляпы у него не было».

Я: «Кто взял шляпу? Может быть, доктор?»

Ганс: «Потом аист ушел, улетел домой, позвонил в дверь, и все в доме перестали спать. Но ты этого не рассказывай ни маме, ни Тине (кухарка). Это тайна!»

Я: «Ты любишь Ханну?»

Ганс: «Да, очень».

Я: «А чему ты больше бы обрадовался – чтобы Ханны не было или что она есть?»

Ганс: «Чтобы ее не было».

Я: «Почему?»

Ганс: «Ну, тогда бы она не кричала так громко. Терпеть не могу ее крики».

Я: «Вообще-то ты и сам кричишь».

Ганс: «Да, но Ханна кричит громче».

Я: «Почему ты терпеть не можешь ее крики?»

Ганс: «Потому что она кричит очень громко».

Я: «Но ведь она совсем не кричит».

Ганс: «Когда ее шлепают по голой попе, она кричит».

Я: «Разве ты ее шлепал?»

Ганс: «Мама ее шлепает, и она кричит».

Я: «И тебе это не нравится?»

Ганс: «Нет… Почему? Да от нее столько шума из-за этих криков».

Я: «Говоришь, ты бы обрадовался, если бы ее не было на свете. Получается, ты ее не любишь?»

Ганс (задумчиво): «Ну да…»

Я: «Потому ты и воображаешь, что мама, купая Ханну, отнимет руки, и твоя сестра упадет в воду…»

Ганс (перебивает): «… и умрет».

Я: «Тогда ты остался бы один с мамой. Хорошим мальчикам не пристало такого желать».

Ганс: «Но думать-то можно».

Я: «Это нехорошо».

Ганс: «Ничего страшного, это даже хорошо, потому что тогда можно написать об этом профессору»[170].

Позже я сказал ему: «Знаешь, когда Ханна подрастет и научится говорить, ты полюбишь ее сильнее».

Ганс: «Это как? Я уже ее люблю. Когда она осенью вырастет, мы с нею вдвоем пойдем в парк, и я стану все ей объяснять».

Я приступил было к дальнейшим разъяснениям, однако он прервал меня, возможно, стремясь растолковать, что вовсе не так плохо желать Ханне смерти.

Ганс: «Ты же знаешь, она давно была живой, даже еще когда не пришла к нам. У аиста она уже была живой».

Я: «Нет; быть может, у аиста ее и не было».

Ганс: «Кто же ее тогда принес? Это ведь был аист».

Я: «Откуда он ее, по-твоему, принес?»

Ганс: «Ну, из своего дома».

Я: «И где она там находилась?»

Ганс: «В ящике. У аиста в ящике».

Я: «А как выглядит этот ящик?»

Ганс: «Он красный. Выкрашен в красный цвет». (Кровь?)

Я: «Кто тебе это сказал?»

Ганс: «Мама… Нет, я сам придумал… Нет, так в книжке нарисовано».

Я: «В какой книжке?»

Ганс: «С картинками». (Я велел ему принести его первую книжку с картинками. Там изображено гнездо аиста, птицы сидят на красной дымовой трубе. Вот и искомый ящик. Любопытно, что на той же странице изображена лошадь, которую подковывают. Ганс в своем воображении помещает детей в ящик, поскольку не видит их в гнезде на картинке.)

Я: «Что же аист с нею